Случилось это уже не в первый раз, но теперь все произошло еще ужаснее.

Боюсь, произошел своего рода… Своего рода приступ. В общем, я стала по-иному видеть Дженет, неким забавным образом… По-настоящему пугающим образом. И я сказала нечто, наконец-то дошедшее до нее. Я не могу точно вспомнить слова, да и вряд ли мне этого хочется, но они определенно стерли с ее лица эту приторно-сладкую улыбочку, которую я так ненавидела. На самом деле она чуть ли не вытолкнула Гарольда из дома. Последнее, что я помню, были ее слова, мол, один из них позвонит мне, когда у меня прекратится истерический припадок и я перестану обвинять людей, которые меня любят. После их отъезда я еще немного побыла дома, а затем отправилась в парк. Иногда на солнышке чувствуешь себя намного лучше. Я перекусила в «Красном яблоке», именно тогда я и услышала, что вы с Биллом поссорились.

Как ты думаешь, между вами действительно пробежала черная кошка?

Ральф покачал головой:

— Нет — мы все уладим. Мне нравится Билл, но…

— …но с ним нужно следить за своими словами, — закончила Луиза. —К тому же, Ральф, могу добавить, не следует воспринимать его речи серьезно. На этот раз Ральф пожал ее руку.

— Для тебя это тоже может оказаться хорошим советом, Луиза, не следует принимать близко к сердцу то, что произошло сегодня утром.

Она вздохнула:

— Может, и так, но это тяжело. В самом конце я сказала что-то ужасное, Ральф. Ужасное. Эта ее противная улыбочка… Радуга понимания внезапно зажглась в голове Ральфа. В ее свете он увидел нечто крайне важное, казавшееся несомненным и предопределенным.

Впервые с того момента, когда вернулись ауры… Или он вернулся к ним.

Ральф повернулся к Луизе. Та сидела в капсуле прозрачного серого цвета, яркого, как утренний летний туман, вот-вот готовый озариться первыми лучами солнца. Именно это превращало женщину, которую Билл Мак-Говерн называл «наша Луиза», в существо огромного достоинства… И красоты.

«Она похожа на Эос, — подумал Ральф. — Богиню утренней зари».

Луиза поерзала на скамье:

— Ральф? Почему ты так на меня смотришь? «Потому что ты красива и потому что я влюбился в тебя, — восхищенно подумал Ральф. — Прямо сейчас моя любовь так велика, что мне кажется, будто я тону, и мне приятно умереть».

— Потому что ты должна вспомнить, что именно сказала.

Женщина снова нервно затеребила замок своей сумочки.

— Нет, я…

— Сможешь. Ты сказала своей невестке, что она взяла серьги.

Она сделала это потому, что видела, насколько тверда твоя решимость не ехать с ними, а твоя невестка сходит с ума, когда не получает того, чего хочет… От этого она становится ядерной. Она сделала это, потому что ты заткнула ее за пояс. Разве не так?

Луиза смотрела на него округлившимися от испуга глазами:

— Откуда тебе это известно, Ральф? Откуда тебе все известно о ней?

— Я знаю, потому что знаешь ты, а ты знаешь, потому что видела.

— О нет, — прошептала Луиза. — Нет, я ничего не видела… Я все время находилась в кухне вместе с Гарольдом.

— Не тогда, не тогда, когда она это сделала, а когда вернулась.

Ты видела это в ней и вокруг нее.

Как и он сам видел теперь жену Гарольда Чесса в Луизе, будто женщина, сидящая рядом с ним, превратилась в линзу. Дженет Чесс была высокой, белолицей и длинноногой. Ее щеки пестрели веснушками, которые она усердно запудривала, а волосы переливались вспышками рыжего. Этим утром она приехала в Дерри, уложив свои великолепные волосы на одно плечо. Что еще знал Ральф о женщине, которую никогда не видел?

Все, абсолютно все.

«Она затушевывает веснушки специальным карандашом, так как считает, что они делают ее несолидной; ведь люди не воспринимают веснушчатых серьезно. У нее красивые ноги, и она это знает. На работу она ходит в юбке-шортах, но сегодня, отправляясь проведать (старую суку) маму Луизу, надела кардиган и старые джинсы. Одежда для Дерри. У нее задержка. Она уже достигла того возраста, когда месячные не приходят регулярно, как раньше, и во время двух-трехдневных менопауз, периода, когда все вокруг кажется стеклянным, а окружающие представляются либо тупыми, либо противными, она становится сумасбродной. Возможно, именно в этом кроется настоящая причина ее поступка».

Ральф увидел женщину, выходящую из крошечной ванной. Увидел, как она, метнув яростный взгляд на кухонную дверь — ив помине не было приторного выражения на ее плоском, напряженном лице, — схватила серьги с блюда и сунула их в левый карман джинсов. Нет, Луиза не была свидетелем подлого воровства, но оно изменило цвет ауры Дженет Чесс с бледно-зеленого на сложный многослойный рисунок состоящий из коричневого и красного, и Луиза сразу увидела это и поняла — возможно, не имея ни малейшего представления, что происходит с ней на самом деле.

— Да, она взяла серьги, — сказал Ральф. Он видел, как серый дымок струится вдоль зрачков широко открытых глаз Луизы. Он мог бы смотреть на них целый день.

— Да, но…

— Согласись ты поехать с ними на назначенную встречу в Ривервью Эстейт, могу поклясться, что ты нашла бы их после ее следующего визита… Или, скорее всего, она нашла бы их. Просто счастливая случайность. «О, мама Луиза, посмотрите-ка, что я нашла!» Под раковиной, или в шкафу, или в темном углу.

— Да. — Теперь Луиза зачарованно, словно загипнотизированная, смотрела в лицо Ральфа. — Она, должно быть, ужасно себя чувствует… И не осмелится принести их назад, ведь так? Только не после того, что я сказала. Ральф, откуда ты знаешь!

— Оттуда же, откуда и ты. И давно ты видишь ауры, Луиза?

— Ауры? Понятия не имею, что ты имеешь в виду. — Только она прекрасно понимала.

— Литчфилд рассказал твоему сыну о бессоннице, но сомневаюсь, чтобы только одно это толкнуло Литчфилда… Наябедничать. Другое дело то, что он назвал проблемой с восприятием. Я невероятно удивлен предположением, что кто-то мог посчитать тебя свихнувшейся, хотя и сам в последнее время испытываю идентичные проблемы.

— Ты!

— Да, мэм. Затем, вспомни, пару минут назад ты сказала нечто более интересное. Ты сказала, что стала видеть Дженет забавным образом. Пугающим образом. Ты не можешь вспомнить, что именно сказала перед самым их уходом, но ты отлично помнишь, что именно чувствовала. Ты видишь другую часть мира — остальную часть мира. Формы вокруг вещей, формы внутри них, звуки без звуков. Я называю это миром аур, и именно это наблюдаешь ты. Так, Луиза? Она молча смотрела на него, затем спрятала лицо в ладонях.

— Я думала, что теряю разум, — сказала она, а затем повторила снова: — О, Ральф, я думала, что теряю разум.

Ральф прижал Луизу к себе, затем отпустил и приподнял пальцем ее лицо за подбородок.

— Только не надо больше слез, — сказал он. — У меня нет второго платка.

— Не надо больше слез, — согласилась женщина, но глаза ее опять предательски заблестели. — Ральф, если бы ты только знал, как это было ужасно…

— Я знаю.

Она ослепительно улыбнулась:

— Да… Думаю, тебе известно.

— То, что заставило этого идиота Литчфилда решить, что ты теряешь разум — скорее всего, он подумал о болезни Альцгеймера, — не просто бессонница, а бессонница, сопровождаемая чем-то еще, чем-то, что он принял за галлюцинации. Правильно?

— Наверное, только мне он ничего не сказал. Когда я рассказывала ему о вещах, которые я вижу — красках и обо всем остальном, — он казался таким понимающим.

— Ну конечно, а как только ты вышла за дверь, он тут же позвонил твоему сыну и сказал, чтобы тот срочно приезжал в Дерри и делал что-нибудь со своей старой мамочкой, которая начинает видеть людей, разгуливающих в разноцветных «конвертах» с длинными «веревочками», тянущимися вверх от их макушек.

— Ты тоже это видишь, Ральф? Ты тоже все это видишь!

— Тоже, — ответил он и рассмеялся. Смех прозвучал безумно, но Ральф не удивился. Были тысячи вещей, о которых он хотел ее спросить; казалось, он сходил с ума от нетерпения. Возникло и кое-что другое, настолько неожиданное, что поначалу он даже не сумел определить, что же это такое: возбуждение. Не просто желание, а именно возбуждение.